Шарль Бодлер
Добрые псы
Г-ну Жозефу Стевенсу
Я никогда не краснел, даже перед молодыми писателями моего века, за восхищение, питаемое мною к Бюффону; но не к душе этого живописца торжественной природы взываю я сегодня о помощи. Нет.
Гораздо охотнее я обратился бы к Стерну и сказал бы ему: «Сойди с небес или поднимись ко мне из Елисейских полей и внуши мне песнь в честь добрых псов, бедных псов, песнь, достойную тебя, о сентиментальный шутник, шутник несравненный! Вернись ко мне верхом на том славном осле, который всюду сопровождает тебя в памяти потомства; а главное, пусть этот осел не забудет захватить свою бессмертную макарону, изящно повисшую у него между губами!»
Прочь от меня, академическая муза! Мне нечего делать с этой старой жеманницей. Я призываю музу домашнюю, музу-горожанку, полную жизни, чтобы она помогла мне воспеть добрых псов, бедных, грязных псов, которых каждый гонит от себя, как зачумленных и паршивых, каждый, кроме бедняка, которому они сотоварищи, и поэта, который смотрит на них взглядом собрата.
Мне противны щеголеватые собачки, эти четвероногие фаты, датские, кинг-чарльсы, мопсы и болонки, до того влюбленные в себя, что нахально бросаются под ноги или на колени к посетителю, словно уверенные, что они понравятся, неугомонные как дети, глупые как лоретки, подчас ворчливые и наглые как лакеи! И особенно противны эти змеи на четырех лапах, дрожащие и праздные, которые зовутся левретками и в заостренных мордах которых нет настолько чутья, чтобы найти следы друга, а в сплюснутых головах настолько ума, чтобы играть в домино!
Прочь всех этих докучливых дармоедов!
Пусть они вернутся в свои мягко устланные, уютные гнезда! Я воспеваю грязного пса, бедного пса, бездомного пса, пса-бродягу, пса-акробата, пса, инстинкт которого, подобно инстинкту нищего, цыгана и скомороха, удивительно изощрен нуждой, этой доброй матерью, этой истинной покровительницей всякой смышлености!
Я воспеваю горемычных псов, тех, что бродят одиноко по извилистым валам громадных городов, или тех, что сказали покинутому человеку своими моргающими умными глазами: «Возьми меня с собой, и, быть может, из двух наших бедствий мы создадим себе подобие счастья».
«Куда бегут собаки?» -- спрашивал как-то Нестор Рокплан в бессмертном фельетоне, конечно, уже позабытом им самим и памятном поныне лишь мне одному, да, быть может, еще Сент-Беву.
Куда бегут собаки, говорите вы, ненаблюдательные люди? Они бегут по своим делам.
Деловые встречи, любовные свидания. В туман, в снег, в грязь, в палящий зной, под проливным дождем они снуют туда и сюда, трусят рысцой, скользят под экипажами, подгоняемые блохами, страстью, нуждой или обязанностью. Подобно нам, они на ногах с раннего утра в поисках пропитания или в погоне за наслаждением.
Одни проводят ночь в каких-нибудь развалинах предместья и каждый день в урочный час прибегают просить свою долю у дверей какой-нибудь из кухонь Пале-Рояля; другие бегут целыми стаями более чем за пять лье, чтобы поделить обед, приготовленный для них милосердием каких-нибудь шестидесятилетних дев, отдавших животным свои незанятые сердца, потому что глупые мужчины больше не хотят их; другие, подобно беглым неграм, обезумевшие от страсти, покидают по временам околоток и отправляются в город повертеться там с часок вокруг какой-нибудь своей красавицы, слегка небрежной в туалете, но горделивой и признательной.
И они все чрезвычайно точны в своих делах, хоть и без записных книжек, заметок и портфелей.
Знакомы ли вы с ленивой Бельгией и любовались ли подобно мне на этих могучих собак, запряженных в тележку мясника, молочника или булочника и своим победоносным лаем свидетельствующих о горделивом удовольствии, какое они испытывают, соперничая с лошадьми?
Вот еще пара, принадлежащая к еще более цивилизованной среде. Позвольте ввести вас в комнату акробата в его отсутствие. Крашеная деревянная кровать без занавесок, одеяло, сползшее на пол и со следами клопов, два соломенных стула, чугунная печь, пара поломанных инструментов. Какая грустная обстановка! Но взгляните, пожалуйста, на эти два разумные существа в потертых, но в то же время пышных нарядах, в головных уборах трубадуров или воинов, следящие со вниманием чародеев за каким-то безымянным варевом, которое готовится на топящейся печке и из которого торчит длинная ложка, воткнутая наподобие воздушной мачты, возвещающей о законченной кладке здания.
Не справедливо ли, чтобы эти усердные комедианты не отправлялись в путь, не нагрузив предварительно своих желудков питательным и крепким супом? И не извините ли вы некоторое проявление чувственности у этих бедняг, которым целый день приходится переносить равнодушие публики и несправедливость хозяина, забирающего себе львиную долю и съедающего супу один больше четверых комедиантов?
Сколько раз наблюдал я, улыбающийся и растроганный, этих четвероногих философов, услужливых рабов, покорных и преданных, которых республиканский словарь мог бы также успешно причислить к служилому сословию, если бы республика, слишком занятая благоденствием людей, умела вовремя позаботиться о чести собак!
И сколько раз я думал, не существует ли, быть может, где-нибудь (кто знает, в конце концов?) в воздаяние всего этого мужества, терпения и труда особый рай для добрых псов, бедных псов, грязных и горемычных псов. Уверяет же Сведенборг, что имеется особый рай для турок и другой -- для голландцев!
Пастухи Вергилия и Феокрита ждали себе в награду за пение на своих состязаниях добрый сыр, флейту работы искусного мастера или козу с отягченными сосцами. Поэт, воспевший бедных псов, получил в воздаяние прекрасный жилет пышного и в то же время блеклого цвета, навевавшего мысли об осеннем солнце, о красоте зрелых женщин и о днях бабьего лета.
Никто из присутствовавших в таверне на улице Вилла-Эрмоза не забудет, с какой стремительностью художник совлекает с себя жилет, чтобы отдать его поэту: ему стало ясно, какое хорошее и благородное дело воспеть бедных псов.
Так великолепный итальянский тиран добрых времен дарил божественному Аретино то шпагу, украшенную драгоценными камнями, то придворную мантию за изысканный сонет или за любопытную сатирическую поэму.
И всякий раз, когда поэт надевает жилет живописца, он неизбежно погружается в мысли о добрых псах, о псах-философах, о днях бабьего лета и о красоте зрелых женщин.
Шарль Бодлер
Цветы зла
Сплин и идеал
ХХХIV
Кошка
Мой котик, подойди, ложись ко мне на грудь,
Но когти убери сначала.
Хочу в глазах твоих красивых потонуть -
В агатах с отблеском металла.
Как я люблю тебя ласкать, когда ко мне
Пушистой привалясь щекою,
Ты, электрический зверек мой, в тишине
Мурлычешь под моей рукою.
Ты как моя жена. Ее упорный взгляд -
Похож на твой, мой добрый котик:
Холодный, пристальный, пронзающий, как дротик.
И соблазнительный, опасный аромат
Исходит, как дурман, ни с чем другим не схожий,
От смуглой и блестящей кожи.
(Перевод В. Левик)
LI
Кот
I. В мозгу моем гуляет важно
Красивый, кроткий, сильный кот
И, торжествуя свой приход,
Мурлычет нежно и протяжно.
Сначала песня чуть слышна, -
В басовых тихих переливах,
Нетерпеливых и ворчливых,
Почти загадочна она.
Потом она струит веселье
В глубины помыслов моих,
Похожа на певучий стих,
На опьяняющее зелье.
Смиряет злость мою сперва
И чувство оживляет сразу.
Чтобы сказать любую фразу,
Коту не надобны слова.
Он не царапает, не мучит
Тревожных струн моей души
И только царственно в тиши
Меня как скрипку петь научит,
Чтобы звучала скрипка в лад
С твоею песенкой целебной,
Кот серафический, волшебный,
С гармонией твоих рулад!
II. Двухцветной шкурки запах сладкий
В тот вечер я вдохнул слегка,
Когда ласкал того зверька
Один лишь раз, и то украдкой.
Домашний дух иль божество,
Всех судит этот идол вещий,
И кажется, что наши вещи -
Хозяйство личное его.
Его зрачков огонь зеленый
Моим сознаньем овладел.
Я отвернуться захотел,
Но замечаю удивленно,
Что сам вовнутрь себя глядел,
Что в пристальности глаз зеркальных,
Опаловых и вертикальных,
Читаю собственный удел.
(Перевод Павла Антокольского)
LXV
Кошки
Любовник пламенный и тот, кому был ведом
Лишь зов познания, украсить любят дом,
Под осень дней, большим и ласковым котом,
И зябким, как они, и тоже домоседом.
Коты - друзья наук и сладостных забав,
Для них ни тишина, ни мрак ночной не тяжки,
Эреб избрал бы их для траурной упряжки,
Когда бы им смирить их непокорный нрав.
Покоятся они в задумчивой гордыне,
Как сфинксы древние среди немой пустыни,
Застывшие в мечтах, которым нет конца;
Крестец их в похоти магический искрится,
И звездной россыпью, тончайшей, как пыльца,
Таинственно блестят их мудрые зеницы.
(Перевод И.Лихачева)
|
