 | ||
| ||
 |
 |
|
| ||
| ||
|
|
|
|
Anima: живая душа. Среда обитания животных.  |
 Л. В. Брандт. Браслет 2.Глава четвертаяПрошло еще два года. Браслет 2 стал знаменит. Газеты печатали о нем статьи. Его имя в афишах писалось аршинными буквами. Открытки с его изображением раскупались быстрее фотографий генералов. Браслет 2 выигрывал состязание за состязанием, и его известность и слава росли. Браслета без передышки тренировали от приза к призу. Могучий организм его без повреждений выходил из многих рискованных и тяжелых состязаний. Рыбкин уверял, что только теперь Браслет входит в свою настоящую силу и приближается к рекорду. За эти два года он еще больше изменился. Теперь это была лошадь редкой красоты. Широкая грудь, сухие упругие мускулы, гордая шея, сухая арабская голова, украшенная черными, навыкате, глазами с краешком голубого белка, и тонкие, крепкие, как железо, ноги. Гнедая шерсть лоснилась и отливала голубым, и по коричневой блестящей рубашке обозначались темные яблоки. Браслет стоял в той же конюшне, но в новом, огромном светлом деннике. Лысухин умел создавать рекламу. Нажив на Браслете целое состояние, он окружил его пышной и ненужной роскошью. Стены денника выкрасили масляной краской и обвесили дорогими попонами. Наружная стена до окна была покрыта толстым мягким ковром, широкое окно завешено тонкой тюлевой занавеской, в углу, на высоких тумбах, красовались пестрые китайские вазы. Большой штат специальной прислуги обслуживал Браслета. У двери его денника днем и ночью попеременно дежурили два бородатых казака. Газеты посвящали целые столбцы знаменитому жеребцу, подробно описывая устройство его денника, режим и пишу. Браслету давали сахар, яйца, яблоки, морковь и финики. И всё же под кожей у него нельзя было прощупать ни малейшего слоя жира. Тренировал и ездил на нем попрежнему знаменитый наездник. Но Сенька из конюшни исчез. Полгода назад на утреннюю уборку вместо него пришел новый конюх. Новый конюх чистил и убирал Браслета быстро и умело, но никогда не разговаривал с ним. Браслет привык к ласке. Он не взлюбил конюха с первого же дня. К тому же его раздражал тяжелый, непривычный запах винного перегара, разносившийся по деннику. Когда в конюшню неожиданно пришел Сенька, Браслет вдруг почувствовал, что на груди, под шерстью, у него зашевелился теплый комок. Он заржал и ткнулся Головой в Сенькино плечо. Сенька гладил его, перебирая пальцами между ушей. Браслет поднял голову и недоверчиво уставился на своего друга. На Сеньке была незнакомая серая фуражка с металлической кокардой на околышке. Сенька взял щетку и еще раз вычистил Браслета. Потом обнял его за шею и припал головой к голове. Теплая капля упала Браслету на губу. Он попробовал -- капля имела приятный солоноватый вкус. Жеребец вытянул губы, но капель больше не было, и он обиженно дернул головой. Тогда Сенька как-то странно шмыгнул носом и выскочил из денника. Больше Браслет его не видел. За эти два года Браслет много работал. Призы давались не легко, не раз успех висел на волоске. Но теперь Браслет был испытанный боец. Три трудных года на ипподроме превратили его тело в механизм огромной силы и резвости. И в этом сложном механизме билось большое, мускулистое сердце. Сердце наполняло его вместе с потоками горячей крови жаждой победы и ненавистью к поражению. Десятки тысяч предлагали хозяину за Браслета, но Лысухин упорно отказывался продать его. * * * * * Однажды больше половины конюхов не явилось на работу. Весь день в городе стреляли. Ночью Рыбкин стащил с ларя попону, которая служила ему постелью, на пол. Новый номер бегового журнала лежал неразрезанный, Свет в конюшне был притушен, только посередине коридора под потолком тускло светила красноватым светом одинокая угольная лампочка. Перед утром у самой конюшни, как подковы по мерзлой земле на финише, захлопали выстрелы. Браслет взвизгнул и заметался по деннику. Лампочка мигнула и погасла. Тогда тихо открылась дверь, и в денник вполз неуклюжий, сопящий зверь, размером с большую собаку. Браслет шарахнулся в сторону и угрожающе захрипел. -- Тише ты, тише, дурачок, не в нас стреляют, чего испугался! .. -- зашептал знакомый человеческий голос. Браслет разглядел в темноте гостя. На голове, надвинутый на нос, сидел знакомый картуз. Моржовые усы прижались к носу и дрожали. А потом долго никто не заходил в конюшню. Однажды Рыбкин вернулся из города, хитро подмигнул Браслету и достал из кармана штанов большой старинный кошелек с секретом. Из кошелька он вытащил вчетверо сложенную бумажку и, бережно развернув, медленно, с чувством прочел вслух. В бумажке говорилось, что гражданин Рыбкин назначается комендантом и ему поручается охрана двора и пустых беговых конюшен. В конце бумажки разместились две размашистые подписи и круглая лиловая печать. Скоро в конюшне закипела работа. Менялась подстилка, мелся пол, снималась с потолка и стен паутина. С этого дня старик как будто ожил и помолодел. Ходил он молодцевато, по-военному, похлопывая валенками. Один раз даже попытался закрутить кверху усы, но безуспешно. Старый тулуп его изорвался окончательно, и Рыбкину пришлось надеть новый праздничный казакин, купленный два года назад на деньги, полученные от Лысухина. На заколоченные ворота он прибил кусок фанеры с надписью:
Против денника Браслета в коридоре стоял большой пустой ларь. Рыбкин перетащил из сарайчика и ссыпал в него весь запас овса. Сверху он покрыл ларь попоной и устроил себе очень хорошее, мягкое ложе. Ларь был почти полон, и ложе Рыбкина торчало сверху, как гнездо гигантской птицы. Он совсем переселился в конюшню и перенес туда всё несложное свое имущество. С Браслетом он старался не расставаться даже на час. На ночь он забирался в ларь, набросив сверху на себя полдесятка попон. Отпугивала ли грозная надпись или просто никого не интересовали владения коменданта Рыбкина, но за всё время ни один человек не попытался проникнуть в пустые заколоченные конюшни. И если бы кто-нибудь и вздумал забраться поздно вечером в пустынный двор, он увидел бы странное зрелище. В темноте на длинной корде носился по кругу крупный гнедой жеребец. В центре круга стоял маленький человечек, похожий на гнома. Человечек щелкал языком и помахивал хлыстиком. Жеребец, далеко выбрасывая ноги, бесшумно плыл над поверхностью. Копыта, ударяясь о землю, производили слабый, едва слышный звук. Город в эти годы замирал с наступлением темноты. После девяти на неосвещенных улицах редко можно было встретить человека. Рыбкин тренировал Браслета ежедневно. Жеребец был в хорошем состоянии, овса и сена он получал теперь мало, но всё же достаточно, чтобы не похудеть при легкой работе. Так прошло два месяца. За это время ложе Рыбкина, торчавшее сверху ларя, как гнездо аиста, постепенно и незаметно стало уходить вглубь. Теперь Браслет В своем деннике должен был опускать голову, чтобы увидеть лежащего напротив Рыбкина. День за днем ларь словно засасывал старика, и чем глубже уходил старик вниз, тем холоднее и суше делалось у него лицо. Рыбкин уменьшил ежедневную порцию овса, и Браслет заметно спал с тела. Овса он теперь получал очень мало, сена тоже не вволю. Рыбкин изменил рабочий режим. К концу третьего месяца Рыбкин спал почти на дне. Браслет получал теперь только раз в день овес и немного сена, но была какая-то черта, ниже которой старик боялся опускаться. Дойдя до нее, он задавал Браслету скудный корм и надолго уходил из конюшни. Вечером он возвращался усталый, но с мешком за плечами. Он долго кряхтел и возился у ларя, и Браслет, замирая, слушал, как пересыпаясь из мешка в ларь, шелестел овес. В эти дни он получал добавочную порцию, а ложе Рыбкина поднималось на несколько сантиметров вверх. Постепенно исчезли из конюшни уздечки, недоуздки, попоны, удила, седелки. Больше обменять на овес было нечего, и Рыбкин дошел до дна. Он спал теперь на голой соломе, покрываясь своим единственным синим казакином. Спасаясь от холода, он на ночь захлопывал крышку ларя. По ночам голодные, лохматые крысы устраивали вокруг него дикий шабаш. Они шумно грызли ларь, пытаясь урвать что-нибудь из драгоценного корма. Браслету постоянно хотелось есть. Он уже не кружился по деннику, а уныло стоял у решетки, следя голодными блестящими глазами за каждым движением Рыбкина. Рыбкин сновал по конюшне как лунатик. Он раз десять в день мел пол, снимал паутину, чистил пустые денники, всё время зябко поеживаясь от холода, и шевелил усами. Теперь усы часто останавливались на полдороге. Рыбкин застывал на месте и долго стоял, уставившись в одну точку. Потом усы медленно сходили с места и ползли дальше. Рыбкин встряхивал головой и продолжал свой путь. Было совсем темно. Рыбкин давно перестал зажигать на ночь фонарь. Электричество не горело. Браслет стоял у решетки дверей и не отрываясь глядел на ларь. Сегодня ему особенно хотелось есть. Он уже часа два не спускал глаз с заветной крышки. В эту ночь в конюшне стояла необыкновенная тишина. Не было слышно шумной крысиной возни, писка и стука. Крысы исчезли. За всю ночь Браслет не видел ни одной. Наконец, настал час кормежки. Рыбкин не пошевелился. Браслет беспокойно заржал и сразу же виновато отошел вглубь денника. Прошел еще час и еще час. Голод мучил нестерпимо. Время от времени Браслет жалобно и тревожно ржал, но даже слабого шороха не слышалось в ответ. И только когда совсем рассвело, тихо открылась крышка и Рыбкин не спеша вылез наружу. Браслет заплясал на месте и, тыкая носом в решетку, тянулся к старику. Рыбкин даже не взглянул на него. Он прошел мимо и вернулся с ведром воды. От воды Браслет отказался. Он хотел есть, а не пить. Браслет тряс головой и громко стучал об пол копытом, поторапливая старика. Рыбкин ушел и пропал. Браслет волчком кружился по деннику, не в силах ждать на одном месте. Но вот зашаркали подошвы -- казалось, что Рыбкин совсем не поднимает ног и волочит их далеко позади. Браслет обрадовался и загарцовал на месте. Он хорошо знал, что такая походка обозначает тяжелую ношу. Браслет так давно не ел вволю. Но старик тянулся медленно, медленно. Наконец он показался в дверях. У Браслета от удивления отвисла губа. Рыбкин шел с пустыми руками. Только подмышкой торчал маленький пучок сена-трухи. Браслет громко и возмущенно заржал, требуя объяснения. Рыбкин бросил сено в денник и пошел прочь, даже не закрыв за собой дверь. Браслет всё еще надеялся и ждал. Рыбкин надел казакин и направился к двери. Хлопнула дверь, щелкнул замок. Браслет ждал. Рыбкин ушел и не возвращался. Первый раз за всё это время Рыбкин ушел надолго из конюшни, не вычистив Браслета, с пустыми руками. И первый раз сегодня Браслет не получил ни зернышка овса. Не дождавшись овса. Браслет принялся за сено. Труха показалась ему необыкновенно вкусной, но она быстро исчезла, а голод не уменьшился. Браслет вышел в коридор и обошел все денники, подбирая завалявшиеся кое-где сухие травинки. Рыбкин всё не возвращался. Браслета мучили голод и скука. Без толку бродил он по огромной конюшне и остановился у открытого ларя. Наклонив голову, он обнюхал дно, прикрытое рогожей. Сухая соломина больно кольнула его в нос. Браслет фыркнул, схватил соломину зубами и разжевал ее. Неожиданно он сделал необычайное открытие. У соломы был довольно приятный вкус. Тогда, отбросив рогожу, он набрал полный рот прелой соломы и стал жадно ее жевать. Ему было необыкновенно приятно двигать челюстями. В желудке прекратилась воркотня, и стало теплее. Скоро ларь был очищен до последней соломины. Только поздно вечером послышались знакомые шаги. Скрипнула дверь, и вошел Рыбкин. Браслет шарахнулся от него, как от чужого. Вместо роскошного, до пят, казакина на Рыбкине был надет куцый рыжий полушубок. Из прорех подмышками торчала бурогрязная овчина. Старик сбросил на землю тяжелый мешок, и Браслет мгновенно забыл о полушубке. Он по звуку безошибочно определил, что в мешке овес, и радостно громко заржал. Рыбкин улыбнулся и насыпал полную кормушку овса. Потом снова ушел из конюшни. Теперь Браслет даже не заметил его ухода. Он наслаждался овсом. Скоро Рыбкин вернулся со связкой сена за плечами. Браслет давно не был так сыт и доволен, как в эту ночь. Он сладко дремал, переваривая корм. Крысы больше не появлялись, но покой его нарушал Рыбкин. Всю ночь он ворочался, кряхтел и вздыхал в своем пустом ларе. Утром Браслет опять получил вволю овса и сена. Старик долго его чистил и убирал, как будто хотел отдать долг за вчерашнее. Он ласкал и гладил Браслета, но за всё утро не произнес ни слова. Кончив уборку, Рыбкин натянул на себя рыжий полушубок и ушел из конюшни. Вернулся он только к вечеру. Засыпав корм, старик остался в деннике и долго не отрываясь глядел на Браслета. Потом, не дожидаясь темноты, в первый раз после перерыва запряг его в качалку и долго проезжал по двору шагом. В конюшне Рыбкин достал откуда-то толстый огарок и зажег фонарь. Еще раз тщательно вычистив Браслета, он заплел ему гриву и хвост на множество мелких косичек и вычистил щеткой копыта. В фонаре горела свеча. В кормушке лежал несъеденный овес. Браслет дремал. В деннике, на табурете, прижавшись к углу, сидел, не шевелясь, Рыбкин. Давно перевалило за полночь. Старик не ложился. Он сидел в своем рваном полушубке, не двигаясь, словно окаменел, только чуть-чуть шевелились усы. Браслет несколько раз тыкал старика носом. Рыбкин медленно, с усилием поднимал руку и дотрагивался до носа лошади. Пальцы у него были холодные, и Браслет недовольно фыркал и отворачивался. Догорела и погасла свеча. В окна конюшни лениво пробивался холодный, зимний рассвет. Рыбкин поднялся и, шаркая валенками, принес Браслету воду. Напоив лошадь, он одеревеневшими, негнущимися пальцами с трудом расплел косички. Браслет разом стал очень наряден. Его густые, мягкие грива и хвост сделались еще гуще, пушистее и завились локонами. Почистив и накормив лошадь, старик опять замер на прежнем месте, не сводя с Браслета глаз. За двое суток старик не произнес ни одного слова. Рано утром кто-то громко застучал в дверь конюшни. Рыбкин вздрогнул и остался сидеть. -- Эй, старик, вставай! Будет спать. Рыбкин поднялся и, двигаясь как автомат, снял со стены роскошную выводную уздечку. Эту уздечку на Браслета надевали только тогда, когда выводили его к трибуне в день розыгрыша больших призов. В дверь опять застучали. Рыбкин взял повод и повел Браслета к выходу. На пороге стоял высокий человек, почти мальчик. Заячья шапка с ушами закрывала половину правильного красивого лица. Клок черных волос лихо выглядывал из-под шапки. -- Ну, дедко, показывай своего одра, -- весело сказал гость. Рыбкин вывел Браслета во двор. Браслет шел, красуясь и приплясывая, как на выводке. У гостя широко открылись глаза. Он обежал несколько раз вокруг лошади и почесал за ухом. -- С виду товар -- ничего не скажешь... Ну, а порча у него в чем? -- Нет у него порчи,-- первый раз открыл рот Рыбкин. -- Не мути, дедко. Кто же такую лошадь даром отдаст, если она без порчи? -- Порчи у него нет. А жеребец не мой. Берег я его для бега. Или на конный завод думал сохранить. Кровь у него знаменитая и порода редкая. Чужого коня продавать не буду. Бери даром и храни. Корм у меня вышел... Видишь, отощал он... -- монотонно объяснил Рыбкин. -- У нас кормят хорошо, не беспокойся, -- сказал гость. -- Знаю, потому и пришел к вам, -- ответ Рыбкин. -- Ну, трогай. -- И он передал гостю повод. -- Спасибо тебе, дедко, от рабоче-крестьянской власти. Лошади нам теперь очень нужны. -- сказал гость с чувством. -- Ладно, ладно, трогай, не прохлаждайся, -- сердясь, торопил Рыбкин. Гость взял повод и повел Браслета к выходу. Ворота еще с вечера были отперты и грозное предупреждение коменданта снято. Уже на улице их догнал запыхавшийся Рыбкин. -- Подожди! -- крикнул он. Гость остановил Браслета. Рыбкин опустил руку в глубокий карман брюк и извлек на свет сверток. В большой газетный лист был завернут крохотный кусочек черного хлеба дневной паек Рыбкина. Старик сунул хлеб Браслету и пошел назад, не оглядываясь Гость тронул повод. Браслет торопливо проглотил хлеб. Через несколько шагов Браслет оглянулся. В просвете широко открытых ворот, как в огромной раме, стоял маленький человек. Он стоял не шевелясь и опустив руки. Усы неподвижно свесились книзу, как крылья замерзшего на лету воробья. На копчиках крыльев застыло по крупной ледяной горошине. Браслет тихонько заржал. Гость потянул за повод, и, тряхнув головой, жеребец послушно пошел за ним следом. |
| |
| |||